Вернее, кто-то рисует, а я вяжу. Четыре часа и вправду пролетают вообще незаметно. Два раза вязала ленту короче, чем надо, в третий связала длиннее - ну, пусть так, обрезать всегда можно. Хочу опять попробовать с браслетом. И вообще, хочу вязать, вот думаю - а не приняться ли за варежки? Самое время начать, если не буду тупить, в эту зиму поношу. Кажется, подсознание требует какого-нибудь размеренного успокаивающего дела, а то у меня нервы тоже так себе, пошатаны. Не так, чтобы употребить слова "осенне обострение", но все же.
Волк рассказывал, им на работе телеграммы приходят по статистике: за текущий год на железной дороге погибло 38 детей (это до 14 лет, значит), из них 12 - при попытке сделать экстремальное селфи.
Я в ленте наткнулась на видео этой девушки, там про макияж для хэллоуина. Она делает все очень клево, но меня не это зацепило. Голос. Я, серьезно, абсолютно укурилась им, я очень люблю грубые женские, но у нее - на мой слух - он просто невероятный. Я не могу объяснить, на этот раз это даже не интонации, это вот именно сам тембр. Обалденный.
...вот так захочешь показать безвкусный трансмог, полезешь в оружейню за ссылкой, а там вместо троллихи - найтка. Я говорила, что пофиг на наемников? Я передумала, это очень из себя выводит. Очень. Даже когда они молчат. А иногда ведь кто-то еще очень "остроумно" рот открывает. Близзард, ну нахера?
Самая тупая пати по-прежнему - пати панд на арене испытаний. Это такое дно, которое в инстах не встретишь. Я не знаю, как их лечат на бесконечный режим.
Он очень крутой, правда. А я снова разделась и нацепила волчью маску. Ну и да, упал кинжал с героического Килрогга - прощайте, когти. Желающим поближе полюбоваться на шаманку - тык.
Иногда ей кажется, что это все не по-настоящему. В один из слишком обычных, слишком спокойных дней, когда не нужно идти на смену. ***Когда ее будила Ньер, забираясь в постель и начиная восторженно пересказывать то ли свой сон, то ли просто придуманную историю. За дверью, в комнате у очага уже гремела посудой Грэйма – ее сестра будила первой. Когда после завтрака они с девочками устраивали – все демоны Легиона! – уборку, выметали из углов рыжую дуротарскую пыль, чистили котелки, перестилали постели. Когда после Ньер училась плести косы – разумеется, на ее волосах, как самых длинных. Грэйма обычно садилась с ними, подшивая какое-нибудь из своих платьев или неизменный черный плащ, пахнущий серой. Когда, отправив сестер на рынок – или просто прогуляться – она сама готовила обед, невольно вспоминая Табру у этого очага, и гоня такие воспоминания подальше. Когда вместе с Грэймой и Ньер, вернувшихся с прогулки, приходил Селек, просто так, не на тренировку. Разумеется, голодный, все еще будто бы прячущий от нее взгляд, когда брал Грэйму за руку. Когда вечером она шла укладывать Ньер спать, и девочка, уже сонно прижимаясь к ней, просила «мама, расскажи что-нибудь». Приходилось вспоминать, чтобы история была не очень грустной. Хлопала дверь - Селек и Грэйма (не забыв спросить разрешения, конечно), уходили, скорее всего, на всю ночь. Она не спрашивала, куда именно, она за них двоих почти даже не боялась. Не из-за ночных прогулок по Оргриммару, во всяком случае. Только думала: «ну давайте уже». Когда, после того, как Ньер засыпала, она сидела посреди комнаты, переплетая измученную косу, и глядела в очаг. Приходил со смены Холгот, неизменно ворчливо рассказывал что-нибудь о дневной службе. Иногда они тренировались позади дома, в темноте, слегка разбавленной светом факелов. Она плохой спарринг-партнер для воина, но лучше, чем совсем ничего. В тишине стрекот сверчков перебивает только шумное дыхание Холгота, а ее сейчас – в унисон. Она так давно рядом, что под ритм его тела почти не нужно подстраиваться. Тень, которую не ухватить. Когда после он тащил ее в койку и, хотя она всю жизнь говорила, что без разницы, в казармах или нет, разница все-таки есть. «Скажи, что ты скучаешь по войне», - хочется сказать ей, когда муж уже сыто и жарко дышит ей висок, нашаривая покрывало. Она знает, что скучает. Иногда ей кажется, что это – даже не затишье перед бурей, это ожидание бури. Слишком поздно учиться жить мирно, да и не по нутру. Она должна была умереть в битве, которую они проиграли, а эта жизнь... Холгот вздыхает во сне, сжимает ее плечо ладонью без пальца. В соседней комнате мирно сопит во сне девчонка, которая зовет ее мамой. Где-то по улицам города шагает парень, в котором течет кровь ее клана. И, если духи позволят, эта кровь на нем не иссякнет. Ивинг закусывает губу, крепко прижимается к мужу и закрывает глаза.
Если много лет жечь в огне сухие ветки, наверное, этого тепла должно хоть на что-то хватить.
Время все расставило по местам: Кем я стал и кем я, увы, не стал, Где гнильца и мякоть, где плоть, как сталь. И когда мне скажут: да, ты пытался, Но не стоит метить на пьедестал. Я скажу, что выдохся и устал, Что полвека болен, угрюм и стар, Но пока я помню ее уста - Я еще не сдался.
Эротические скульптуры из Огайо Вы можете представить себе такую сумму — три с половиной миллиона долларов? И такое расстояние — три с половиной миллиона километров? Столько я истратил денег и столько наездил, налетал и наплавал километров, чтобы собрать свою прославленную коллекцию эротического искусства. Только Венеры Милосской нет в моем собрании, даже мне она не по карману.
Да, эротика в области искусства не просто мое хобби, это гораздо больше — сам смысл моего существования. Если вы спросите, где находится моя душа — вот сейчас! — я вам отвечу: в глубоком подвале, за бронированной дверью, там, где я прячу мою коллекцию от краж и пожаров.
Она там постоянно, восхищаясь и замирая, душа моя любуется теми пятнадцатью тысячами шедевров, что хранятся там, и стенает по тому единственному, которого там нет.
читать дальшеВы спрашиваете, стоит ли все это трех с половиной миллионов? Любезный друг, а как же! Чтобы заполучить восемь персидских ковров с изображениями сцен из «Тысячи и одной ночи», мне пришлось организовать восстание одного из племен в горном Иране. Ради того, что бы завладеть небольшой статуэткой работы, вышедшей из под резца Пигмалиона, которая, как мне стало известно, уже двадцать семь веков лежала зарытой в огороде бедного крестьянина на одном из греческих островов, мне пришлось купить сам остров. А что мне пришлось сделать, что бы доставить в свой подвал фреску с высеченными в камне чувственно переплетенными телами из пещеры в Камбодже? Я заставил вырезать скалу, распилить на куски, уложить в ящики, а потом через половину земного шара доставить сюда, в Нью-Йорк. А там тонкая реставрация, соответствующее освещение, и сцены стали еще более живыми, чем предстали даже там, в пещере, в свете факелов. Десятки прекрасных тел в разных, порою самых немыслимых позах передают все аспекты чувственной любви. Кое-кто из зрителей даже терял сознание. Некоторые клялись всем, что есть у них святого, что прямо на их глазах каменные любовники приходили в движение и были слышны их крики и стоны.
Весьма легкомысленное увлечение, скажете вы? Нет, сэр. Возможно, я отдал свою душу… нет, любезный друг, не дьяволу, а эротическому искусству потому, что лишь этот жанр искусства остался неизменным — от начала человечества до сегодняшних дней…
Итак, о девушках из Огайо…
Впервые об этом шедевре я услышал от Али. Я так никогда и не узнал, как он напал на эту вещь. Али — коллекционер, а все мы, коллекционеры, имеем своих информаторов.
Этого вечера я не забуду никогда. Мы трое, Олаф, Али и я ужинали в клубе. Олаф похвастался своим новым приобретением, копией «Сонетов», выбранных по желанию джентльменов». Считается, что существует ровно семь списков этого несколько фривольного сочинения Шекспира. Причем два из них (причем самых лучших) находятся в моей коллекции. Разумеется, об этом я, что бы не портить настроения Олафу, скромно промолчал, но и большого энтузиазма по поводу его приобретения изобразить не смог. Али же, как восточный человек, предпочитал эротику, которую можно увидеть собственными глазами, нежели представить умозрительно. И вообще, в тот вечер он был не похож на себя, рассеянный, задумчивый. Так что подвиг Олафа не произвел должного впечатления и на него. Видно, это уязвило обычно флегматичного датчанина, и он, резко повернувшись к турку, спросил:
— А вы? Чем можете похвастаться вы?
Али глубоко вздохнул и грустно ответил:
— Ничем. Абсолютно ничем. Я попытался купить… но мне не продали. И даже чуть не застрелили из ружья.
Меня словно током пронзило. Мой инстинкт коллекционера, который всегда начеку, дал знак. Что же там такое, что не захотели уступить и за большие деньги? Ведь Али мог предложить очень большие деньги. Он, хотя и служил в Турецкой миссии в Нью-Йорке, был человеком богатым. Полагаю, что и службу он не оставлял лишь потому, что это как-то помогало ему в коллекционной деятельности.
Краешком глаза я следил за Олафом. Тот сидел, откинувшись в кресле, и с невозмутимым видом разглядывал бокал с божоле. Олаф обманул бы меня, но побелевшие трепещущие ноздри выдали его.
— Поначалу я решил, что это розыгрыш, — похожие на маслины глаза Али налились печальной влагой. — Ну скажите, что интересного можно найти в такой глухомани как Амбуа, штат Огайо? Разве что брюкву какой-нибудь неприличной формы. Но репутация моего информатора безупречна, и я отправился туда. И обнаружил, что народ там столь же отсталый и невежественный, как и мои соплеменники где-нибудь в глубине Анатолии. Явившись по нужному адресу, я увидел полуразвалившуюся ферму, двор, где бродили куры, и несколько невероятно чумазых свиней. Постучал в дверь. Никакого ответа. Постучал снова. Опять ничего. Пошел по двору, заглянул в курятник. — Али затянулся сигарой, его глаза вмиг высохли и заблестели странным огнем. — А они там!
— Кто они? — резко выпрямился Олаф.
Али скорбно поднял брови:
— Конечно же, они… Статуи Любви из Огайо. — Он взволнованно затушил сигару…. — Они прекрасны, друзья мои. Их три, и каждая — само совершенство. Лежат на соломенной постели и словно приглашают к себе…
Руки Али проплыли в воздухе, обводя божественные линии их тел. Оказалось, что три статуи изображали трех девушек в возрасте около пятнадцати лет. Выполненные из светлого просвечивающего мрамора, похожего на тот, который добывают лишь в Европе, в Карраре, и слегка подкрашенного, как это делали еще в Древнем Риме.
— Я стоял и не мог сдвинуться с места. От волнения, от неожиданности, от истомы? Не знаю. — Али отер пот со лба. — Я видел тридцатый грот Аджанты, я побывал в усыпальнице Афродиты Эфесской до того, как она обвалилась, я держал в руках сокровенные листы Рембрандта, Тулуз-Лотрека, Гогена…. Но все это, не идет ни в какое сравнение со скульптурами, которые предстали передо мной в этой глуши, Амбуа, штат Огайо! — трагическим голосом завершил он свою тираду. Помолчав, печально добавил: — Даже ваша наскальная панорама, Эндрю…..
— Прошу вас, продолжайте, — мягко сказал я. Я прекрасно понимал, что такую степень совершенства эти статуи обрели в глазах самолюбивого турка именно потому, что не достались ему. Я быстро прикинул в уме, сколько мне потребуется времени, что бы добраться до Огайо. Олаф хранил молчание. Тоже недобрый знак, понятно, что в его голове сейчас идет тот же хронометраж.
— Я сделал шаг вперед, что бы потрогать их, — продолжал Али, — и тут у меня за спиной щелкнул ружейный затвор. Я обернулся и оказался лицом к лицу с ним — заскорузлым гением с глазами лунатика, одетым в комбинезон, который вонял так, что перебивал даже запах куриного помета.
— Здравствуйте, мистер! — сказал я. Меня зовут Али, я протянул ему документы, я решил брать быка за рога, кивнул на статуи и спросил, за сколько он согласится продать их.
Тут он, наконец, открыл рот и мрачно проскрипел:
— Они не продаются. Убирайтесь немедленно! Или я пристрелю вас!
Надо сказать, что это произвело на меня впечатление. Было видно, что в любой миг он может спустить курок. Однако я набрался духа и попытался поторговаться. Дело было серьезное, и я сразу предложил двадцать пять тысяч долларов. Этот сумасшедший остервенело, мотнул головой и вскинул ружье. Пятясь к дверям, я сказал: «Пятьдесят тысяч!». Он вонзил мне дуло в живот. Я все же крикнул: «Сто тысяч!»— и бросился вон. Из курятника, как из могилы донеслось: «Они не продаются!»
— Я хорошо знаю людей, — вздохнул Али, — и особенно хорошо — сумасшедших. Тут я редко ошибаюсь. Он сумасшедший… гений, но сумасшедший. Возможно, величайший скульптор со времен Микеланджело… но он свихнулся. И никогда не продаст… никогда!
Назавтра я попытался снова. Я показал ему чек на сто шестьдесят пять тысяч долларов, а он пальнул в меня из двух стволов, к счастью, чуть выше головы. Я со всех ног помчался к моем машине, но он успел перезарядить ружье и две пули просвистели рядом. Этот безумец опять зарядил ружье и, когда я уже выезжал из ворот дал третий залп.
Я вернулся к себе. Это случилось неделю назад. И вот уже семь ночей не могу уснуть. Эти статуи… прекрасные, столь прекрасные… лежат в пыли, в грязи, в соломе… в курятнике… — при этом воспоминании его передернуло, глаза увлажнились…
— И по какому же адресу находится этот сумасшедший дом? — спросил я.
Али вздохнул и назвал его. Все по честному, адрес слышали оба.
Олаф откланялся уже через минуту.
Каюсь, и я был не слишком-то учтив с моим турецким другом, вскоре и я оставил его.
Я ни секунды не сомневался в том, где сейчас находится Олаф: на железнодорожном вокзале, как и все скандинавы, он несколько консервативен, и потому сейчас с невозмутимым видом, но изнывая от нетерпения, сидит в вагоне и ждет отправления.
Я же помчался фрахтовать самолет.
Через 3 часа с того момента, как я покинул Али, я был уже на месте.
Злой, пронзительный ветер гнал по кукурузному полю клочья соломы, поднимал пыль на тропинке, по которой я подошел к дому, было далеко за полночь, но в одном окошке горел свет.
Я постучал, долгая пауза, затем послышались шаги, и я увидел скульптора.
На полу перед ним стоял зажженный фонарь, именно таким я его и представлял по рассказам Али.
Представившись, я сказал:
— Я приехал специально, что бы посмотреть на ваши скульптуры. Нельзя ли…
Лицо его перекосилось от ярости:
— Вон! — рявкнул он. — Прочь! Убирайтесь! Они не продаются!
— Разумеется, разумеется…. — вкрадчиво замурлыкал я - Да им и цены нет. Это — произведение гения… и только самый бесчестный человек позволит себе, прийти сюда и торговаться!
Он растерялся и был сбит с толку.
— Э… значит… вы хотите сказать… вы не отберете их у меня?
— Нет, - со всей честностью ответил я — Я слышал… я знаю… это величайший шедевр, кто же посмеет отобрать их у Вас? Единственное, зачем я приехал сюда, это воздать должное создателю этого творения.
Нет, в голове не укладывалось: чтобы этот хорек мог создать что-то прекрасное!
Наверное, поделка, которой грош цена.
— Откуда они узнали? — всхлипнул он. — Приходят, деньги мне суют… Украсть хотели…
— Пойдемте, посмотрим Ваши великие творения…
Теперь он уже рвался представить их мне — чуть ли не бегом, держав в поднятой руке фонарь, гений устремился к курятнику.
Я с тяжелым сердцем стоял в темноте и слушал, как он снует по курятнику, что то передвигает, бросает, и, наконец, великий ваятель робко позвал: — Входите…
Я перестал дышать, я, потративший более трех миллионов на свою коллекцию, понимал, что такое эротика, и вот эта замызганная деревенщина, который и тридцати-то долларов за раз не видел, знал о чувственной любви то, чего я не узнаю никогда.
Словно узкий, длинный нож вошел мне в грудь и повернулся там.
У них не было даже постамента, они лежали прямо на соломе, три девчушки лет пятнадцати с закрытыми глазами. Лицо каждой выражало какую-то стадию экстаза. На лице первой было предвкушение сладостного момента, вот уже все, уже дождалась, еще миг — и блаженство пронзит ее юное медовое тело. Вторая была на вершине этого блаженства, странно, что я не слышал крика или хотя бы вздоха. Лицо третьей было исполнено умиротворения, истомы, сытости, еще мгновение назад она была нетерпеливой девушкой, а теперь ублаготворенной женщиной.
Но, боже мой, зачем он обрядил их прозрачно мраморные тела в эти пестрые платьица, столь вызывающе задравшиеся на их бедрах. Я покосился на старика, чтобы человек огромного таланта, гений, и имел такой примитивный вкус?
Но чем дольше я смотрел на них, тем сильнее во мне поднималось желание. От него у меня пересохло в горле, сердце билось как сумасшедшее, в паху пылало, мне хотелось подойти и отдернуть подол каждой еще выше. Я невольно шагнул вперед, но скульптор придержал меня за рукав. Да, только гений способен на такую смелость: одна деталь, кажущаяся робкому вкусу примитивной, даже грубой, — и эффект усиливается в десятки раз!
Я понял, что если не заполучу статуи, то убью старика.
Осторожно, исподволь завел разговор я с ним, отступая при малейшем отпоре с его стороны и подкрадываясь заново, с крайней осторожностью пробирался я по темным джунглям его параноидального сознания.
Час миновал, другой, я упорно продвигался вперед, раз за разом вколачивал в его сознание одно и тоже. Мысль была простая: некие темные силы замыслили похитить его великое творение.
И вот наступил «момент истины». Я сделал вид, что меня осенила спасительная идея:
— Надо спрятать ваши статуи в тайном месте.
Он подскочил на месте:
— Да! Да! Но где? Здесь?
— Нет, они здесь не оставят вас в покое.
— Я прошу вас, помогите, я поеду, куда вы скажите!
— Есть у меня в Нью-Йорке подвал.
Теперь уже он уговаривал меня.
Я поехал в городок и заказал небольшой грузовик до Нью-Йорка.
В утреннем свете они показались мне еще прекрасней, пылинки и редкие пушинки роились вокруг них в солнечных лучах, а они, закрыв в истоме глаза, таяли в своем вечном блаженстве. Я хотел подойти к ним, но это было бы кощунством — прервать их негу.
По моим расчетам, грузовик должен был прибыть вечером следующего дня. Я несколько изменил планировку музея, чтобы дать «Девушкам из Огайо», как я теперь их называл про себя, подобающее место. Они будут возлежать в углу на чем-то вроде римского ложа, затянутого красным бархатом. Я уже представлял, как устрою «тайный просмотр» с шампанским примерно на двести знатоков, которые слетятся со всего мира. Я уже обдумал, как избавиться от него и даже куда спрятать труп.
Был поздний вечер, зазвонил телефон. Я услышал голос Олафа.
— Звоню, чтобы поздравить Вас, поскольку, когда я приехал, ни скульптур, ни скульптора уже не было. Я пришел к выводу, что вы обскакали меня на финише.
Я улыбнулся. Бедный старина Олаф! Вечный второй!
Но тут голос его странно изменился, и у меня мороз прошел по коже от нехорошего предчувствия.
Вот что я услышал:
— Однако примите мои сожаления.
— Сожаления? По какому поводу?
— Разве Вы не читали вечерних газет?
— Нет…— Я вдруг услышал свой голос со стороны. — А что там интересного? (до газет ли мне было!)
Опять долгое молчание.
— Там на первых страницах фотографии старика, еще там «Девушки из Огайо», как их назвали газеты… Дело в том, что на выезде из Гошена случилось какое-то дорожное происшествие. Полиция попросила их выйти из машины. А старик с криком: «Вам не взять меня, подлые заговорщики!» — открыл по ним стрельбу. Они тоже ответили выстрелами. Старик мертв. Обыскали машину, и нашли этих девушек. Так что проститесь с ними!
— Это с какой стати! — закричал я. — С чего они вздумали конфисковать их? Это же не порнография, это великое искусство! Я свяжусь с полицией. Я обращусь к губернатору…
— Нет, Эндрю. Губернатор тут не поможет.
— Почему? Вы что, сумасшедший? Это же настоящее искусство! И любой эксперт скажет тоже самое: великое искусство! Это шедевры! И они принадлежат мне. Я заплатил за них, отдал все до последнего цента! Наличными! (Это была неправда, но иначе никто меня даже слушать бы не стал).
— И все-таки, дорогой друг, как только закончится следствие, их или зароют в землю, или сожгут.
— Сожгут? Скульптуры сожгут? (Нет, он точно спятил!)
— Скульптуры? — он вздохнул. — Кой черт, Эндрю. Сейчас полиция выясняет, кто были эти девушки. Ведь прошло столько лет. Старик не был скульптором. Когда-то он считался лучшим в штате таксидермистом. Ну, в общем, набивщиком чучел.
В гребаной пандарии я Ивинг(!), рогой (!) которой не умею играть, в рэндомных командах часто даже без голоса (!) взяла 1600... не скажу, что запросто, но достаточно безболезненно. Сейчас среднего звена в пвп Орды просто нет - оно уехало в Альянс. Остались те, кто играет плохо и те, кто играет очень хорошо. До вторых я не дотягиваю, первых все-таки переросла. Я очень устала от этой невозможности найти крепких среднячков просто чтобы поиграть на 1,6 -1,7. Я боюсь, что мне, чтобы добить 4 победы придется сначала основательно слиться. В солдата я уже не верю. "У тебя просто черная полоса", - говорит волк. Ага. Длинной в аддон.
Потом я пошла на рэндомы и меня немного отпустило. Вагонетки, я - рога ж - уезжаю наверх, вскрываюсь, чтобы захватить, на меня ожидаемо нападает их рога, и неожиданно - ферал. Надо было отступать, я на последних процентах это и попыталась сделать, почти убив рогу. Смотрю, едет орквар. Ну не могла же я его бросить, прожала что было полечиться, развернулась, мы вместе их добили, взяли вагончик. Сидели, отъедали хп с поставленного мной стола. Мелочь, а улыбнуться.
Лешка предлагает переезжать на СД, перебирает название гильдий, которые наверняка собирают статики: вот мол, - Бильдербергский Клуб еще у нас был, знаешь такого вара - Крагара? Я на него смотрю: - Если ничего не путаю, это один из любовничков Гарроша на форуме. Очень преданный. - Но они, наверно, тоже уехали - только вот этот Крагар и онлайн. - ...очень преданный.
На самом деле все правда очень плохо. Во всяком случае по моим ощущениям. Может быть, просто нужно добить 13к. Где там моя картинка.
Вообще, пончо - это круто. Видимо не зря я его так долго хотела, есть вещи, которые сами по себе заставляют чувствовать себя лучше, оно оказалось из таких. Как мое пальто например... а может, дело во времени, когда я их ношу? В нем (в пончо) кстати вполне себе тепло в те +15, что у нас тут сейчас остановились на Урале. А вчера было больше 20, но уже снова потухло.
Настоящая золотая осень, когда куда бы ты ни шел по улице - на тебя падают листья. Звенят и хрустят под ногами. И воздух - прозрачный, хрустальный. А солнце, каким бы ярким ни было, может, еще греет, но уже не жарит. Осеннее солнце. Только сейчас оно бывает таким - пыльным, со звенящими лучами. Сейчас все звенит, потому что очень тихо. Везде тихо.
Я люблю ее и такой, конечно, я всякой ее люблю, но жду - когда темнее и холоднее. Когда моя половина года переломится.
А она была лучше всех на свете - златокудра, улыбчива, весела, и ее любили коты и дети, даже злые тетки - такой была. Вспоминаю - где-то под сердцем тошно, так тягуче позванивает струна... Не ее вина заключалась в том, что не любила меня она.
Было тихо в лесу, шершаво и сухо, лунный свет на листья лег, серебря. Я пришел к кошмарной седой старухе в ночь на первое ноября. Я сказал: бери что тебе угодно, я хочу, чтоб стала она моей. Остро пахли листья. Во тьме холодной все мелькали блики теней. Засмеялась старуха, захотелось согреться, за окном закаркало воронье. И сказала ведьма: "Отдай мне сердце. Дай мне сердце - и ты получишь ее".
Я ее любил, как ее любил я, не сказать, не спеть и не позабыть. Если б мне тогда предложили крылья, я б от них отказался, чтоб с нею быть. Выходили из ада черти на выгул, в доме серой пах застоялый дым. Я открыл свои ребра и сердце вынул, и стекала кровь по рукам моим.
И алела нагревшаяся жаровня, и забулькало сердце в котле сильней. Обещала ведьма, что станет ровно через год возлюбленная моей.
Вот и снова конец октября. Осколок света лунного - дальше тьма. Поднимаются птицы в деревьях голых. Наступает черный Самайн.
Наступает время, когда из тени поднимаются духи и мертвецы, наступает время страшных свершений, закрываются двери, горят рубцы. Я иду к тебе, я иду, родная, я сейчас иду за тем, что мое, мне уже никогда не увидеть рая, но ведь есть Самайн - и кричит воронье, возвещая скорую нашу свадьбу, возвещая радость - и я иду, и дойти, дотянуться бы и обнять бы, ну а все остальное - гори в аду. Никакая дверь не станет преградой. Я люблю тебя. Догорает свеча.
Я иду, родная моя. Ты рада? Не беги. Не успеешь. Встречай. Встречай.
Иногда Ивинг гадала, в кого у старшей падчерицы такой зеленый взгляд. Мордашками сводные сестры были заметно похожи, несмотря на разницу в возрасте, но не цветом глаз. У Ньер – совсем обычные, серо-коричневые, как у половины Оргриммара, как у самого Холгота и его брата. Так что эту зелень Грэйма не от отца унаследовала. И не от матери. Ивинг совсем не помнила глаза этой женщины – что странно, орчиха обычно надолго запоминала подобные детали – но готова была поклясться, что зелеными они не были. Демоны ее разберут... ну да, демоны. И ведь даже на них не кивнешь: глаза девушки вовсе не позеленели после того, как она начала пропадать в Расселине. Всегда такими были. И сама зелень – не ядовито-яркая, какой светятся глаза эльфов крови, не оттенка Скверны. Насыщенная и спокойная. «Награндская трава», - хмыкал, бывало, Холгот, как будто видел ее когда-то. Но, может быть – помнил.